Константинополь
    Входящий в мир, помни: за тобой денно и нощно следует тень, твоя ли, нет ли — все равно. Так она сокрушает душу, что не нашедший опоры падает, гибнет, поглощенный невидимым. И не найдется савана, чтобы укрыть твой покой. И нет во времени искупления.
    В начале тех дней, потрясших могучую державу, я был в стороне от суеты жизни, раздумывая над тем, как мирскую одежду сменить на монашескую. С этими мыслями в пасхальные дни я, помнится, шел по площади Аркадия. Мои руки были чисты. Пели цикады. Ветер обдувал лицо благовонным кипарисовым дурманом. Грустные глаза простолюдинов попадались на каждом углу. Смущенные странными переменами в государстве и робостью властей, люди как будто были тихи, смиренны, слепы. Но как только садилось солнце, они доставали точильные камни, чтобы посеребрить клыкоподобные тесаки.
    Когда нетвердая рука коснулась подлокотника трона, первейшие члены синклита покинули палаты. Они горделиво сошли по черной лестнице, а блестевшие на ее ступенях перламутровые узоры из птиц и цветов показались им сегодня достаточно тусклыми.
    30 апреля 11 индикта от сотворения мира в 12 часов дня в храме Христа-Пантократора произошло невиданное — животворный лик богоматери Тарской, пострадавший от рук иконоборцев,  изувечивших изображение ножами, стал кровоточить[1]...
    Кровь на иконе была столь обильна, а случившееся столь необычно, что повергло в смятение пришедших в храм. Едва успели они осенить себя крестным знамением и прошептать имя Господа, как триста колоколов ударили тяжкий трезвон, а вслед за тем от Харисийских ворот к самому центру византийской столицы двинулась конная колонна. Всадники в позолоченных доспехах разрезали пополам толпу рычавшей черни. Чернобородые конники бесстрастно, тупо глядели друг другу в спины. Вороные кони слегка раздували ноздри. Копья, сжатые по-боевому в правой руке, чуть колебались. Так началась бойня.
    Десять тысяч иконоборцев, вчера еще беспрепятственно проповедовавших «истину» — презрение к иконам — идолам сатаны, врывавшихся в церкви с проклятиями, содрогавшими своды, смущавших визгом и истошными криками, грубой бранью хористов на клиросе и простолюдинов на базаре, призывавших очистить храмы от скверны и волхвов, бившихся в припадочных конвульсиях в самый разгар службы,— всех их объявили вне закона, обрекая на смерть и ослепление здесь — во «втором Риме».
    Благословенные могучей фразой Саввы Плифона, возгласившего 12 тезисов «Анти...», горожане ринулись в переулки, проходные дворы, на улицы. Несколько преступников было схвачено в окрестностях Таврской площади. Их в считанные минуты разорвали на части, швырнув бесформенные останки псам, дремавшим у древнего истукана Беллерофонта.
    У мясных рядов на десяток человек, связанных ремнями, был свален предназначенный для укрепления городской стены камень, который тянули четыре быка. Люди умерли в страшных мучениях, но это было лишь начало страданий вечных. Одни из этих низких людей стонал и весь следующий день, но голос его был слаб и не столь пронзителен, как в первые часы.
    В то же время анатолийские конники Петра Варды затоптали тысячу человек, загнанных на ипподром палочными ударами разъяренных жителей Константинополя, тут же закрывших ворота за спиной нечестивых, а затем поспешивших на трибуны, чтобы сполна насладиться торжеством смерти. Они радостно кричали, тряся руками над головой, когда кто-то из обреченных безуспешно прыгал, пытаясь схватиться за кромку пятиметровой стены, окружавшей ристалище. Но взрыв восторга был во сто крат сильней, если пика протыкала тело, а меч отсекал голову[2].
    Возле влахернского дворца около сорока нечестивцев во главе с одноглазым Павлом Монофилактом, пьяницей и ничтожным лжепророком, укрылось в заброшенной часовне, примыкавшей вплотную к дровяным складам. Из ее окон они пускали стрелы, метали дротики, сквернословили, браня синклит, патриарха, пророча Константинополю мор и разорение.
    Но праведный гнев все же настиг их. Несколько смелых юношей под градом камней облили подножие часовни и склада нефтью, другие сбросили к стенам вязанки хвороста, а когда огненный столб, похожий на змея, взвился к небу, все услышали, как горящие дружно затянули:

                    Помилуй, Боже, помилуй меня,
                    На тебя уповает душа моя.

    Многие из иконоборцев во время случившегося бросились с кровли, иные умерли от страха.
В час, когда распрягают быков, царственный город был уже очищен от скверны. Возмущенный люд угомонился, разбежался по домам, усталый от кровавой жатвы. Все крамольники были либо умерщвлены, растерзаны, либо смертельно изранены.
    Но несколько все же уцелело. Заточенные в одиночные камеры Галатской тюрьмы, подавленные происшедшим, со страхом и смятением ожидали разрешения своей судьбы: Федор Геропол, Нерсес Далас, Михаил Кига, Леонтий Эгина, Георгий Дадиан, Ефрем Агафа, Демьян Воила[3]. В начале четвертой стражи все они были схвачены полицейскими ищейками ночного Эпарха в шестнадцатом порожнем амбаре городского зернохранилища. Причиной столь молниеносного ареста, раскрытия тайного убежища, а потом и заточения в преторию послужило гнусное предательство алчного Гектора Пирона, владельца суконной лавки на улице Мессы, бывшего сотоварища обреченных[4].
    О Галатской тюрьме лучше всего сказано у Сладкоречивого Андрея Малейского в описании главных узилищ: «Эти темницы источают смрад, воздух там тяжек и влажен. На потолках высоких и потрескавшихся — маленькие дыры, откуда падает свет. Стража по ночам выливает в них ушаты воды. Стены зелены от мха. Кругом нечистоты. Вода сочится из камней, потолка, везде лужи. Узилище обладает круглой формой или формой цилиндра. Здесь всегда водятся черные крысы. От их писка нельзя уснуть. Бывало так, что лица больных и обессиленных под утро были изуродованы этими тварями. Многие с прогрызенными животами погибали до казни, почему правосудие не могло свершиться».
    В таком же цилиндре был заточен Демьян Воила. Дьякон, бывший хранитель скритория. Он сидел на деревянном лежаке без ножек, запрокинув голову, слегка раскачиваясь, прижав к себе ноги, обхватив их плотно руками, что-то мычал или стонал. Может, оттого, что на нем не было живого места? А может, вспомнил старый диспут в Студитском монастыре, перешедший затем в кулачный бой между иконопочитателями и иконохулителями. Стоя посередине монастырского двора напротив Григория Кератия, Воила уже не мог ничего сказать. За каждым из спорщиков сгрудились «их люди». Воила оцепенел. Он чувствовал, как бессильно, словно плети болтались в рукавах его руки. Кератий лукаво смотрел на него и вдруг крикнул что есть духу: «Символ выше слова!!!», страшно заржал, стал мотать головой, кривляться. Выслушав все это, Воила закрыл глаза, зажал руками уши, а потом стал громко, монотонно повторять, раскачиваясь из стороны в сторону всем телом: «Бог есть дух! Бог есть дух! Бог есть дух!» То же подхватили и его люди. Скоро полилась кровь.
    Воила был сморщен на лицо и тронутый синевой, имел длинный с небольшим горбом нос, а подбородок слишком маленький, отчего лицо казалось вытянутым вперед. На лысине кое-где росли длинные тонкие волосы, подобные плесени. Только на лбу, порезанном морщинами, висели три густые пряди, короткие, но черные.
    Небольшая цепь, вделанная прямо в стену, заканчивалась на его запястье маленьким кольцом.
    Петухи, и церкви отметили новый день, разбудив тюремщиков. Эти четверо могучих дубов спустились в подвал тюрьмы, как кошки, почти без звука. Выводя приговоренных, они лишь иногда что-то говорили, подгоняя пинками сонных, притворявшихся больными били. Войдя в камеру Воилы, осветив ее факелами, тюремщики увидели цепь с болтавшейся на ней кистью руки. Тут же рядом в полу была выломана плита. В черневшей дыре они разглядели дно давно уже высохшего хранилища воды, смыкавшегося своими берегами с многими ходами катакомб, бегущими во мраке.
    Увидя свет, беглец споткнулся, но удержался на ногах. Недалеко от выхода, заросшего кустами лавра, еще дымились угли оставленного кем-то костра. Облизывая рану, Воила присел и раздул пламя. Потом, опустив в огонь покалеченную зубами правую руку, он прижег рану. Шатаясь, отошел в сторону и лег на дно лодки, стоявшей далеко от берега реки Саос, бегущей на восток. Ворон и смерть кружили над ним.

    Македония
    Как буря гонит тучи сквозь сумрак, не зная пути, так и судьба гонит человека в край ледяной ночи. Презрев провидение, смерть, законы, преисполненный ненасытной жаждой мести, одолеваемый гордыней, он устремляется к подножию Балкан. Там в глубоких норах обитают неверные клятвам македонцы. Он похвалялся, что за малый срок — всего семь дней — достиг этих диких пределов, утверждая, что был «влеком ветром Господним».
    Вожди варваров, колдуны, дикари в мрачных масках, разбойники с лицами в струпьях, всякая нечисть, идущая с севера, больные падучей, дезертиры, клятвопреступники, лихоимцы, отцеубийцы — все они внимали небылицам его на берегу Истра. Вокруг расстилались леса, кончавшиеся лишь там, где уже не было ничего.
«Господь явился ко мне в узилище и провозгласил: «Всякий, кто рисует меня,— лжец, ибо нет мне предела. Ты когда-нибудь рисовал меня?!» Рыдая, я ответил Ему: «Грешен, Господи!» Тогда он откусил мне кисть, сказал: «Иди и благословляй тою рукой всех заблудших, пусть видят они поцелуй мой. Пусть помнят о том, кто страдал. Будь повелителем главного царства. Собери рать. Очисти зерна от плевел. Ты создан для мира распятого, а он для тебя».
    Эти подлые речи разъярили сброд, готовый поддержать любой мятеж, сулящий им грабеж, а противнику насилие. Они надели Воиле на ноги красную обувь, провозгласили безродного владыкой еще не завоеванного престола. Вожди трех македонских родов и восемь военачальников западных гарнизонов, изменивших присяге, поддержали узурпатора, тут же поклялись ему кровью и именем Спасителя. Так воеводы сии подвизались на пламенной битве. Им хватило лишь несколько пустых фраз, несколько секунд восторга, ночного пира в походных палатках, освещенных огнем многих костров. По прошествии шести дней, тревожных, хмурых и ветреных, в столице узнали, что армия Воилы лавиной спустилась с гор. Его боевые когорты, похожие на стада и своры, ринулись стрелой с Гема и Родопа на плодоносную равнину Фракии, грабя храмы, сжигая иконы. В короткий срок были сметены: застава Берник, застава Балас, застава Гебел, цитадель Кастрос, пограничные укрепления Клисуры, а также северные крепости Стринома.
    Вот как о том писал в Византии чудом спасшийся из Гебела наместник пограничной фемы Николай Кодина: «Христолюбивый! Внемли словам страстотерпца. Неисчислимое войско Безрукого, подобное саранче, пришло к воротам твердыни и после недельной осады, сделав ночью подкоп под восточной стеной, ворвалось в крепость, не щадя ни жен, ни детей, ни святынь. Воила же, разгоряченный штурмом, был внесен в цитадель на руках телохранителей. Осмотрев трофеи, он стал непристойно бранить пленных, а затем, разъярившись, взмахнул обрубком, как бы благословляя их и прощая. Всех пошедших против «истины» в тот же день четвертовали. Я же уцелел лишь потому, что в часы штурма спрятался в гробах тифозных мертвецов».
    В первые дни лета мятежники окружили основанный еще святым Петром монастырь Протосекретис, где и хранилась рука основателя, уничтоженная затем грабителями. Смутьяны обложили со всех сторон святыню, сбивая стрелами даже птиц, летевших к стенам. Безумцы в первые же часы пошли на приступ, рассчитывая овладеть монастырем, если не умом, то наглостью. Придвинув к стенам лестницы, солдаты стремглав побежали по ним, размахивая вокруг себя мечами, но кипящая смола охладила их пыл.
    Армия стояла там три недели, безумная от нещадного солнца. В одну из ночей властолюбивый Воила, осмотрев каменные укрепления, нашел их могучими, но осады не снял и в день солнцестояния послал с пленным письмо к настоятелю — душе обороны:
    «Преподобный! Взываю к твоему благоразумию! К твоему сердцу! Да и как нам, слугам одного Господина, не понять друг друга. Твои люди изнурены осадой, а перебежчики говорили мне, что мор стал косить людей. Со слезами слушал я их рассказ. Наши уставшие воины торопят нас прекратить битву, но мы, неразумные, не внемлем голосу братьев во Христе. Клянусь, и слово мое крепко: мои мечи, копья, дротики, мои огнедышащие кони направлены не против тех, кто созидает мученические труды и свершения, кто подвигом духовным возвышает обитель, а против тех, кто носит венец срама или внемлет самому сраму. Послушай слова мои — отопри ворота, отдав в руки судьбы и праведного суда последышей порока[5]. И да благословит тебя Господь!»
Эти чары распахнули ворота. Собачья свора, влетевшая в них, учинила в храмах разгром, уничтожив тесаками росписи, иконы, выложенное мозаикой тело Христа. А «Страсти Господни», восторг в умах зрящих вызывающие, были счищены со стен мечами диких македонцев.
    Как только осквернение случилось, а дальше развиваться уже не могло, воины Воилы устроили ужаснейшую резню. Воила, видя это, смиренно опустил глаза, гладя ножны секиры. Из глубины кровавой «хладобойни» к нему подвели настоятеля — немощного Мелентия, укорявшего его за зло, срамившего за ложь. Услышав о себе такую хулу, Воила вначале смутился, но потом, быстро овладев собой, прокричал: «Придушить его! Придушить!» Вырвавшись из рук врагов, старец подбежал к злодею, простонал, содрогаясь всем телом: «В чем моя вина? Ведь я отворил тебе ворота...» С кроткой улыбкой он ответил словами, достойными иудина сына: «За это тебя и придушат!»
    Убитых в тот день не считали. История не хранит имени, но земля бережет все скелеты.
    Войска в те месяцы отражали нашествие персов в Армении и не могли помочь в усмирении узурпаторов. Западные отряды из-за предательства и измен поредели и были пугливы как мыши. Наемники-варвары, охранявшие столицу, неожиданно ушли, оставив город и васи-левса на произвол судьбы. Лишь полки Сафрония Цецы на берегу Протонтиды могли остепенить орду, подминавшую под себя крепости ромеев.
Воила был наслышан о доблести Цецы и тянул с битвой, ожидая нескольких отрядов, удерживая стремительных от поспешных действий. Он как будто ждал чего-то, зная будущее. Накануне решающего дня злодей пил вино в кругу соратников. Поднеся кубок к губам, он замер, остановив руку. В жидкости его глаза увидели то, что видеть не дано. По темным палатам прошли два человека. Они свернули в коридор, потом спустились по ступеням, прошли влево, но вот снова поднялись, долго шли по каменным плитам, шелестя одеждами. Монотонные удары сандалий гулко отдавались в стенах сумрачного коридора. Два спутника свернули и взошли на каменную площадку, остановившись, замерли. Он увидел, а точнее, понял, услыша голос глухой и робкий, что тот, кто был первым, был ниже и шире в плечах, и есть ночной Эпарх.
    Эпарх поманил к себе пальцем второго, а когда тот приблизился так, что их речь могла быть слышна только обоим, произнес:
    — Ты узнаешь его, не бойся. Он без правой кисти. Теперь ступай. Пусть небо поможет тебе в этом черном
деле.
    Эпарх передал сверток, в котором что-то шевелилось.
    — Что это?— спросил удивленно второй.
    Рука качнулась — кубок упал на одежды. Воила поднял его и тут увидел, как пола шатра распахнулась и воины ввели к нему женщину. Она была довольно красива, а ее богатство равнялось ее красоте. Женщина упала на колени, замерев. Солдаты, стоявшие сзади, склонили головы.
    Воила осмотрел лежащую, проговорил лишь: «Чего?»
    — Я  жена  Сафрония Цецы,— начала  женщина,— и хочу сказать, что его полки не могут противостоять тебе. Три дня у нас стояла непогода, и тетива луков отсырела. Треть конников утонула, переправляясь через  фракийские болота. А малярия набросилась на пехоту. Я знаю тайные пути, твой успех обеспечен...
    Воила недоверчиво слушал ее, но тут спросил:
    — Зачем ты говоришь это? Что заставляет тебя предать?
    — Ревность, — ответила женщина, и он поверил.
    Феодора Цеца подвела отряды узурпатора к спящему лагерю мужа. Часовых сняли без звука. А стремительная атака конных лучников, возглавляемая Воилой, парализовала волю ратоборцев. Тех, кто пытался бежать, истребляли пехотинцы, оцепившие место побоища. Сафроний Цеца все же успел вскочить в седло и сквозь заслоны ринулся к морю. Но в темноте его конь налетел на ствол дерева, и стратег был схвачен.
    Увидев его связанным, жена просила победителя об одном. Содрать со спины Цецы ремень кожи. Воила выполнил обещание немедленно. В это время пленный сказал мучителям, что на их месте он поступил бы точно так же. Получив кожу, женщина слизала с нее кровь, говоря: «Теперь каждый при своем». А час спустя она разделила ложе с Воилой.
    Утром лжепророк обнаружил возле подушки сверток. Развернув его, он тут же отшатнулся — там шевелилась, словно паук, его отрубленная неистлевшая кисть. Лицо Воилы покрылось изморосью. Его нашли лежащим возле кровати. Лицо от ушиба было в крови[6].
    Начальники   полков  втайне  от  сброда  отнесли  тело негодяя к развалинам древнего города, забывшего свое имя. Гроб поставили в полуподвальной комнате заброшенного дома. Там не было окон, лишь небольшая отдушина прямо в потолке пропускала свет и воздух. Завалив вход тяжелыми камнями, оставив прах времени и богу, ратоборцы пришли в лагерь и двинули войско Армаггедона на штурм. Не сделали они пяти стадий, как с неба посыпалась, словно черный град, саранча нескончаемым потоком. День стал ночью, река остановилась. Дерзкие дрогнули, рассыпав ряды, и, подгоняемые ветром, рассеялись. По прошествии семи дней, похожих на смерть, члены Воилы зашевелились. Встав из гроба, он ощутил одиночество и голод. С потолка падал слабый луч света, вода сочилась из камней комнаты-цилиндра. Ему показалось, что он по-прежнему находится в узилище, а гроб и саван — только причуда больного палача. Было уже утро.