Находясь в преддверии нового столетия (и даже тысячелетия!), невольно начинаешь задумываться о судьбах того дела, на которое, в сущности, «положил жизнь», тем более что отмеченный временной рубеж почти совпадает с столетием русского византиноведения, а, может быть, и византиноведения вообще, как научной дисциплины (американский профессор Игорь Шевченко уже сделал попытку разобраться в этом в своей вступительной речи на XIX Международном конгрессе византинистов в Копенгагене, в августе 1996 г.).[1] Спрашивается, оправдались ли надежды, возлагавшиеся на отечественное византиноведение одним из «отцов» этой науки у нас в стране, академиком Ф.И. Успенским (1845—1928), который в 1888 г., в связи с празднованием 900-летнего юбилея крещения Руси, сказал: «Когда через 100 лет будет праздноваться тысячелетие просвещения Руси христианством, тогда, надеюсь, будут популярней византийские занятия, тогда будут открыты в университетах и академиях кафедры по Византии, будут действовать ученые общества, занятые византиноведением, в журналах будут печататься статьи по византийской истории и литературе. Ученые и ораторы, имеющие говорить через 100 лет после нас, будут доказывать, что XX столетие открыло в изучении Византии клад, обогативший русскую науку и давший ей национальное содержание».[2]

     Боюсь, однако, что выдающийся ученый оказался неважным пророком: несмотря на кажущиеся определенные успехи, нынешнее отечественное византиноведение далеко от того, чтобы занимать в системе общественных наук и в жизни нашего общества то место, которое ему предрек Ф.И. Успенский, по-прежнему оставаясь скорее уделом разрозненных подвижников-одиночек, чем научных коллективов. Ощущение «одиночества» (при формальной количественной достаточности) становится почти осязаемым, когда делаешь попытку рассмотреть отечественное византиноведение в контексте мирового, получившего в последние десятилетия мощное развитие, которое выражается в деятельности целых институтов и центров, в функционировании множества международных авторитетных периодических изданий, в успешном претворении в жизнь крупных исследовательских проектов и т.д. Но, может быть, подобное ощущение не лишено изрядной доли субъективизма, став порождением некоего complexe d'inferiorite пишущего, экстраполирующего собственные творческие неудачи на целую отрасль знания? Это, конечно, не исключается, однако, <с. 30> судить об этом я предоставляю, моему собеседнику-читателю, попытавшись лишь подкрепить мое видение сопоставлением известного рода фактов как из истории нашей науки, так и ее нынешнего состояния. [3]

     В принципе, все основания для оптимизма у Ф.И. Успенского в отношении судеб русского византиноведения как будто были. Именно в его время (с 70-х годов XIX в. и вплоть до 1917 г.) византинистика стала одной из тех областей гуманитарного знания, в которых Россия вышла на мировой уровень [4] и даже в чем-то была лидером в этой области, обретя свое собственное лицо, создав свою собственную «систему координат» в науке и добившись общезначимых результатов, с которыми волей-неволей, преодолевая немалые языковые барьеры, приходилось считаться всем ученым Европы («великой» называл русскую византинистику один из корифеев западного византиноведения Франц Дэльгер в письме к своему русскому коллеге и другу В.Н. Бенешевичу). [5] И хотя очаги византиноведения зародились в разных российских, прежде всего, университетских городских центрах (Одесса, Казань, Киев, Харьков, Юрьев-Дерпт; меньше всего почему-то в Москве), наибольший размах византиноведческие штудии приобрели в российской метрополии — в Петербурге. Здесь сложилась своя особая школа византиноведения, подготовленная всей предшествующей плодотворной работой русских ученых, церковных деятелей, путешественников и коллекционеров, а также ученых иностранного происхождения (немцев, греков и др.), связавших свою научную судьбу с Россией и с Петербургом.

     «Рассадником» византиноведческих кадров для всей России стал Петербургский университет, где развернули свою деятельность В.Г. Васильевский (1838—1899) и его ученики, к которым «подключилась» целая когорта филологов-классиков, выпускников и профессоров того же историко-филологического факультета, посвятивших антиковедению начало и первую половину своей научной карьеры, но совершивших затем, не без стимулирующего воздействия В.Г. Васильевского, решительный уход в «глубокую византинистику». Безусловно, органической составной частью этой школы стали выпускники юридического факультета Петербургского университета (такие как И.И. Толстой и В.Н. Бенешевич), некоторые представители профессуры Петербургской духовной академии, а также перебравшиеся в Петербург «провинциалы» (Н.П. Кондаков, Д.В. Айналов, Н.П. Лихачев). Напротив, многие представители петербургского византиноведения в силу обстоятельств были вынуждены покинуть столицу и уехать преподавать в провинциальные университеты или навсегда (например, Д.Ф. Беляев в Казань, М.Н. Крашенинников в Дерпт, Ю.А. Кулаковский в Киев и т.д.), или надолго (Ф.И. Успенский в Одессу и далее — в Константинополь), но и там они в своей научной работе исповедовали усвоенные ими в Петербурге принципы и приемы исследования.
<с. 31>

     Обычно наивысшим достижением дореволюционной русской византинистики считается разработка социально-экономической проблематики, столь импонирующей слуху марксистских историографов, а для некоторых из них вообще единственно оправдывающей существование этой научной дисциплины у нас. Следует, однако, отдать отчет в том, что достижения в этой области (действительно, впечатляющие) — это лишь один из конечных (а, может быть, даже и побочных) продуктов научной деятельности русских византинистов прошлого. Наиболее же ценным в этой их деятельности — это само понимание сути научного творчества как поиска достоверной научной истины вне зависимости от историографической традиции, самой «технологии» исторического исследования, выражавшейся прежде всего в конкретном, непосредственном отношении к источнику и факту; это (пользуясь удачным выражением В.М. Панеяха) — создание своеобразной «иерархии исследовательских процедур», ключевым звеном в которой было, пожалуй, первичное, связанное с необходимостью (как пишет И.М. Гревс в своей до сих пор не опубликованной монографии о В.Г. Васильевском) «отыскивать самую почву, т.е. открывать источники, их инвентаризировать и классифицировать, — расчищать ее, т.е. собирать материал и подвергать его критическому исследованию, восстанавливать факты, т.е. строить прагматическое повествование, ставить ближайшие сюжеты для конкретных трудов, выбирая наиболее основные и систематизировать их, — останавливаться на разработке специальных вопросов, которые выделялись наличием самих памятников, какие удавалось найти и преодолеть, отлагая общие построения византийской истории надолго. Это была напряженная и утомительная страда, она могла казаться скучною, лишена была эффектности; но автора увлекал самый процесс искания и достижения — нахождение памятника, критика текста и содержания, затем издание его, извлечение из него данных, восстановление достоверной действительности, разматывание клубков исторических воспоминаний, распутывание узлов и сплетений исторических фактов, обнаруживающих природу поставленного на изучение явления». [6]

     На этом пути, начертанном и претворенном в жизнь основателем петербургской (а, скорее, и вообще российской) школы научного византиноведения, русских византинистов ждало немало открытий, прежде всего, в деле обнаружения и издания новых источников. В ходе напряженной археографической работы с отечественными и зарубежными рукописными собраниями (а в поле зрения русских византинистов были коллекции всего мира; поражают их «научные командировки» своей продолжительностью, географическим охватом и, главное, своей результативностью) был выявлен и опубликован целый ряд первоклассных памятников византийской письменности. Так, самим В.Г. Васильевским впервые найдены и изданы «Стратегикон» Кекавмена и письма митрополита Иоанна Навпактского (ценнейший источник по <с. 32> хозяйственной, культурной, этнической истории народов Эпира и Македонии в XIII в.); в числе «громких» публикаций источников по византийской истории, многие из которых до сих пор находятся в научном обороте, нельзя не упомянуть editio princeps «Автобиографии» византийского императора Михаила VIII Палеолога, дотоле неизвестного памятника, найденного И.Е. Троицким в одном из греческих сборников; [7] огромное количество памятников византийской житийной литературы было впервые выявлено и опубликовано И.В. Помяловским, В.В. Латышевым, необыкновенно удачливым открывателем новых памятников Хр. М. Лопаревым, а также, так сказать, «иностранным гостем» русской византинистики, с 1890 г. связавшим судьбу с русской византинистикой — А.И. Пападопуло-Керамевсом (1856—1912). Событием в науке стало собрание произведений византийских риторов XII в., изданное В.Э. Регелем (результат собирания материала по всем рукописным хранилищам мира во время его знаменитой четырехлетней заграничной командировки). [8]

     Российским византинистам были «по плечу» и более масштабные издательские проекты: тот же В.Э. Регель основывает и претворяет в жизнь получившую мировое признание многотомную серию «Actes de l'Athos» — корпус актов афонских монастырей, лишь в наше время замененный (да и то не полностью) более совершенной французской серией «Archives de l'Athos». Лишь стечение обстоятельств не позволило М.Н. Крашенинникову выпустить в свет уже полностью отпечатанное в типографии Академии наук полное собрание сочинений одного из самых знаменитых историков Византии VI в. — Прокопия Кесарийского (хранится в корректурах и чистых листах в СПб филиале Архива РАН), [9] по своему научному уровню превосходящее ныне действующее издание Хаури. Наконец, не иначе как дерзновенным может быть назван проект В.Н. Бенешевича по изданию многотомного корпуса источников византийского права, в деталях им продуманного, в значительной мере подготовленного в результате 30-летней подвижнической археографической деятельности его по собиранию рукописного материала, частично даже проведенного в жизнь, но по независящим от него причинам оставшегося неосуществленным. [10]

     Особая концентрация внимания представителей старого русского византиноведения на источниковедении (причем, как подчеркивает И.М. Гревс в упомянутой монографии о Васильевском, на черновых задачах предварительного источниковедения) [11] не могла не зародить в недрах отечественной византинистики целые отрасли так называемых вспомогательных, а лучше сказать, специальных исторических дисциплин (палеографии, сфрагистики, нумизматики, христианской археологии, христианской эпиграфики), выведя на авансцену мировой науки целое созвездие выдающихся ученых. Особое место в иерархии исследовательских процедур, которой придерживались почти все русские ученые, следовавшие <с. 33> в русле петербургской школы византиноведения, занимала текстология (она, правда, скрывалась за бывшим тогда в ходу понятием «критического анализа»), давшая обильные результаты в деле датировки памятников, установления подлинного авторства и т.д. Этот аспект исследований характерен почти для всех трудов как самого В.Г. Васильевского, который «изумил ученый мир, сделав целый ряд неожиданных открытий», [12] так и его учеников и последователей. Даже историки искусства (Н.П. Кондаков и его ученики), в духе петербургской школы византиноведения, предпочитали заниматься в своей работе, по словам Д.В. Айналова, «не обобщением, не общим взглядом, в которых нет недостатка в науке, а исследованием, анализом форм и содержания византийского искусства», [13] конкретной и скрупулезной научной работой по накоплению археологического материала, по сбору и проверке письменных источников, по сравнительно-стилистическому анализу памятников искусства, всесторонне обоснованной атрибуции. [14]

     Столь значительное расширение и углубление фронта византиноведческих исследований привело к появлению первоклассных трудов по самым разным темам и в самых разных жанрах, к появлению в 1894 г. периодического академического органа под названием «Византийский временник», ставшего средоточием, единым и объединительным центром исследовательской работы в области истории Византии, которая велась не только в России, но и на всем «православном Востоке». [15]

     Это был, конечно, «золотой век» русского византиноведения, добившегося общезначимых результатов, причем, эта общезначимость была очевидна всему миру. Зарубежные коллеги стремились к установлению тесных контактов с русскими учеными, были частыми гостями в Петербурге. В архивах Петербурга хранится множество писем выдающихся зарубежных византинистов с обсуждением актуальных научных проблем (нередко это целые микротрактаты), с изложением всевозможных просьб о предоставлении научных материалов, разного рода консультаций, о содействии в получении доступа к рукописным хранилищам христианского Востока (эта функция русских ученых — выступать в роли знатоков рукописных сокровищ христианского Востока и экспертов при выявлении нужных материалов — особенно ценилась в Европе), с выражением благодарностей за оказанную помощь. Немало было попыток наладить международное сотрудничество в области византиноведения, в котором русским ученым отводилась отнюдь не второстепенная роль. [16]

     Нельзя, конечно, сказать, что все, что было «наработано» русскими византинистами, становилось достоянием мировой науки, [17] и здесь мы сталкиваемся с больным вопросом, уже в те благословенные времена заронившим зерно трагической обстановки отчуждения во взаимоотношениях русской и зарубежной науки, — с языковым барьером в виде трудно преодолимого для европейца русского языка. Имея полную возможность публиковать свои исследования <с. 34> на европейских (или, скажем, на латинском) языках, русские ученые считали своим долгом публиковаться (по крайней мере, на страницах русских изданий) на русском, и это создавало массу проблем для иностранных коллег. Одни из них вынуждены были с горечью сознаваться в своеобразном «комплексе неполноценности», связанном с незнанием ими русского языка («мое незнание русского языка и литературы, — пишет академику А.А. Кунику Цахариэ фон Лингенталь, — мешает мне представить (для опубликования. — И.М.) нечто более совершенное, и особенно я сожалею, что не могу оценить работы А. Павлова... Как часто я сожалел, что не могу следить за русской литературой! Наша молодежь должна будет постараться овладеть этим языком»); [18] другие приходили в отчаяние, в раздражении обзывая русский язык «скифским» (А.И. Пападопуло-Керамевс); [19] третьи обвиняли русских в том, что те сознательно публикуются на русском, чтобы утаить результаты своих исследований (Юлихер и Тэрнер в адрес В.Н. Бенешевича). [20]

     Были, конечно, и другие, которые, сознавая невозможность стать компетентным специалистом в области византиноведения без умения понимать русскую книгу и не желая мириться с безвыходностью, принимались за изучение русского. В этом отношении пример выдающегося немецкого исследователя, основателя западноевропейской научной византинистики Карла Крумбахера (1856—1909) весьма показателен. Он самостоятельно выучился русскому языку, пользуясь всяким удобным случаем говорить по-русски и приобретя широкое знакомство с русскими трудами по своей специальности. Более того, пленяясь русской художественной литературой (он даже использовал ее для иллюстрации византийских характеров: так, Никифор Фока, по его мнению, — это Дмитрий и Алеша Карамазовы в одном лице), он считал русский язык «единственным из славянских языков, который кажется призванным занять место в ряду нынешних главных культурных языков». Он даже находил возможным предсказывать, что «русский язык, вероятно, возвысится даже до положения одного из главным мировых языков», а «со временем языками мирового общения будут главным образом два языка, английский и русский», и т.д. [21] Снова приходится констатировать, что выдающийся ученый может оказаться неважным пророком. Но его ли в этом вина, или нас, нынешних, оказавшихся столь плохими наследниками великой культуры!

     Все изменилось в одночасье в 1917 г. Октябрьская революция и последовавшие за ней события означали подлинную катастрофу для научного дела византинистов, понесших ни с чем не сравнимые потери. Кажется, что именно к византинистам в первую очередь относятся пронзительные слова акад. С.Ф. Ольденбурга, сказанные им в 1920 г., хотя он имел в виду общую картину: «Жуткое чувство испытывает тот, кому приходится заниматься историей науки в России...; длинные ряды "первых" томов выпусков, которые <с. 35> никогда не имели преемников; широкие замыслы, застывшие как бы на полуслове, груды ненапечатанных, полузаконченных рукописей. Громадное кладбище неосуществленных начинаний, несбывшихся мечтаний. Всего два в сущности с небольшим века этой молодой русской науке, а как длинен ее мартиролог». [22]

     Заметное место занимают имена византинистов и в составленной В.Н. Бенешевичем «скорбной летописи» погибших от голода и болезней [23] (а нередко и от «красного террора»), в которую, в конце концов, приходится записать и имя самого автора. Спасаясь от голодной смерти и репрессий, многие византинисты покинули метрополию и отправились в провинцию («чем глуше место, тем лучше»), в «блуждания в вавилонском рассеянии», а некоторые — еще дальше, за рубеж, в Сербию, оттуда в Европу. Этот «исход» как маститых ученых, так и талантливой византиноведческой молодежи опустошил русское византиноведение, обогатив в то же время западное. «Все мы, — писал М.И. Ростовцев, — оказались ненужными для той России, для которой мы жили и работали: и те, которые влачат печальную жизнь под большевистским игом, и те, которые, как Н[икодим] П[авлович Кондаков] и я, из этого ига вырвались. Наша работа в России растоптана и разбита. Мы вынуждены учить других тому, что мы продолжаем считать нужным и важным для России». [24]

     Дело, впрочем, даже не в человеческих судьбах, но и в том, что само византиноведение как научная дисциплина оказалась ненужным, будучи к тому же «политически скомпрометировано тем особым поощрением, которое оно получало от царского правительства». [25] Наряду со славяноведением византиноведение разделило участь тех разделов исторической науки, которые «выпали из вузовских программ и на многие годы остались в стороне от столбовой дороги развития советской историографии». [26] Разгрому подверглась византиноведческая периодика: после 1917 г. прекратил свое существование целый ряд печатных изданий, ранее обслуживавших византиноведение, в том числе «Журнал Министерства народного просвещения»; подлинной агонией старого «Византийского временника» можно назвать появившиеся в 1917—1928 гг. три «рахитичных», по выражению Ф.И. Шмита, выпуска, да и те благодаря самоотверженным усилиям Ф.И. Успенского и его «правой руки» во все эти годы - В.Н. Бенешевича. Вообще, все то (все же немалое), что делалось в русской византинистике в первое десятилетие советской власти, делалось вопреки фатально складывавшейся ситуации и благодаря тому, что во главе ее стояла сильная и одержимая фигура академика Ф.И. Успенского. Отдавая отчет в «глубоком несоответствии академических традиций по изучению Византии с переживаемыми настроениями», [27] он упрямо (как иронизирует марксист Г. Лозовик, «с олимпийским спокойствием жреца науки по отношению к разыгрывавшимся революционным событиям» [28]) собирает вокруг себя разрозненную и поредевшую рать византинистов, все снова и снова обращается в Академию <с. 36> наук с предложениями разного рода научных проектов и создания для этого различных ученых комиссий, доказывая, что «узкое русло», в которое ввели византиноведение «исключительные условия переживаемого времени» — это «временный этап, за которым начнется движение вперед со свежими силами». [29]

     Не ставя себе целью характеризовать здесь работу византинистов, осуществлявшуюся в это первое советское десятилетие, хочу все же отметить, что она целиком находилась в русле традиций, заложенных отечественной школой византиноведения эпохи ее расцвета, — и это не в силу какой-то инерции, а в осознанном стремлении сохранить в неприкосновенности достижения этой школы, не дать окончательно разрушить основу византиноведческих штудий. Протестуя против навязываемого обществу отношения к видным представителям русского дореволюционного византиноведения как к апологетам самодержавия и против переноса этих представлений на судьбу самого византиноведения как научной дисциплины, акад. С.А. Жебелев, имея в виду Ф.И. Успенского, подчеркивает: «Как служитель истинного знания, Ф.И. Успенский всегда ратовал за самую дорогую из всех свобод для ученого, свободу научного исследования, научного мышления». [30] Ту же цель преследовали создававшиеся в то же время и оставшиеся неопубликованными уже упоминавшаяся выше монография И.М. Гревса о В.Г. Васильевском [31] и обширный «византийский раздел» в монографии В.П. Бузескула «Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века». [32]

     1928 год оказался для судеб отечественного византиноведения едва ли менее фатальным, чем 1917-й. 10 сентября умирает Ф.И. Успенский, не успев провести в Академию наук СССР своего преемника (в лице В.Н. Бенешевича, как он рассчитывал), и впервые в истории Академии ее византийская кафедра осталась вакантной. Что касается В.Н. Бенешевича, то именно с целью не допустить его избрания он под надуманным предлогом был арестован органами ОГПУ и заключен в Соловецкие лагеря. Довершило разгром византиноведения печально знаменитое «академическое дело» (1929—1931 гг.) — политический процесс, сфабрикованный по указке Политбюро ЦК ВКП(б) как часть общей кампании репрессий против академической интеллигенции, в котором пострадало немало византинистов, а двое из них (акад. Н.П. Лихачев и уже находившийся в заключении, но также подключенный к процессу В.Н. Бенешевич) оказались в числе главных обвиняемых. [33] За всеми этими перипетиями с большой тревогой следила мировая научная общественность, и в некрологе Н.П. Лихачеву (умер 14 апреля 1936 г., через два с небольшим года после возвращения из ссылки) редактор немецкого журнала Byzantinische Zeitschrift Франц Дэльгер, выражая эту тревогу, сказал слова, которые воспринимаются как реквием по классическому русскому византиноведению: «То, что с кончиной этого замечательного ученого наполняет нас особенной скорбью, это не только ощущение особо болезненной <с. 37> утраты личностного характера, но и осознание того факта, что с Лихачевым от нас ушел один из последних ученых мужей нынешней России, которые в невероятных условиях и почти сверхчеловеческим усилием продолжали нести дальше факел европейской науки; правда (и это то, что заставляет нас смотреть в будущее с величайшей тревогой), на том месте, где этот борец вынужден был, побежденный смертью, выпустить из рук этот факел, не видно никого, кто бы подхватил его». [34]

     Если не считать В.Н. Бенешевича, которому также оставалось чуть больше года жизни (расстрелян 27 января 1938 г.), факел действительно подхватить было некому, и победному шествию марксизма, казалось бы, теперь ничто не мешало. Тем более неожиданен (и, на первый взгляд, малопонятен) тот факт, что в 1943 г. оформился Московский (хотя Москва никогда до этого не была оплотом данного направления исторической науки!) центр византиноведения при Институте истории АН СССР во главе с членом-корреспондентом АН СССР Е.А. Косминским (1886—1959), причем с ясной ориентацией на сохранение преемственности с традициями старой русской византинистики. На состоявшейся в апреле 1945 г. сессии Отделения истории и философии АН СССР, посвященной памяти академика Ф.И. Успенского в связи с 100-летием со дня рождения, Косминский выступил с докладом о задачах советского византиноведения, в котором отметил необходимость «дальнейшего объединения исследовательской работы советских византинистов, разработки плана публикаций неизданных первоисточников на основе обследования советских рукописных фондов (курсив мой. — И.М.), главным образом Московского исторического музея, Государственной Публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук, а также плана издания перевода византийских историков». Остановившись на задачах подготовки молодых византинистов, он указал на необходимость «введения в программу нескольких средних школ преподавания греческого и латинского языков, чтения курса истории Византии, византийской литературы и палеографии в университетах, расширения подготовки аспирантов по специальности византиноведения». [35] Это было как раз то, о чем мечтал, в последние годы своей жизни В.Н. Бенешевич, и не только мечтал, но и изложил в своей записке от 15 апреля 1937 г., составленной по просьбе Е.А. Косминского для дирекции Института истории и содержащей широкую программу работ по возрождению византиноведения в СССР. [36] Не сомневаюсь, что именно из нее извлек тезисы для своего доклада на указанной сессии Е.А. Косминский (сам он, как известно, не был византинистом), который, судя по его сохранившимся письмам к Бенешевичу (июнь—июль 1937 г.), питал к тому чувство глубокого уважения. [37]

     Наиболее наглядно тенденция сохранения преемственности с традициями старой русской византинистики проявилась в восстановлении москвичами академического периодического византиноведческого <с. 38> органа под прежним названием «Византийский временник». Вышедший в Москве в 1947 г. первый том этого ежегодника всем своим обликом («греко-русский» титульный лист воспроизводил внешнее оформление старого регелевского ВВ), своим порядковым номером (XXVI), а главное — содержанием (основное внимание было уделено восстановлению научного наследия Ф.И. Успенского и той школы, которую он представлял) и целью («снова завоевать своему органу то почетное место, которое он всегда занимал»), выражал эту идею преемственности. Ясно, что реакция бдительных идеологов-марксистов не заставила себя ждать. Следует разнос редколлегии и авторского коллектива за стремление «стереть принципиальную идеологическую грань между старой и новой наукой», внушительное указание, что «восстановление журнала не означает продолжения традиций буржуазно-дворянского византиноведения» [38]. Дальше — больше: вот уже многих авторов статей (не называя, правда, имен) стали обвинять в «объективизме», в «раболепии» и «низкопоклонстве перед буржуазной наукой», причем все «буржуазное византиноведение» было объявлено «растленным». А в передовой статье второго тома «Византийского временника» вообще было выдвинуто гениальное в своей простоте положение: «Не нужны ссылки на иностранных ученых без критики». [39] Даже такой ортодокс как О.Л. Вайнштейн, найдя это положение «антиленинским», признал, что «таким образом, заранее исключалась возможность использовать достижения зарубежной науки. [40]

     Все это, впрочем, стало лишь одним из моментов «пристального внимания со стороны советской и партийной общественности» к работе Института истории Академии наук СССР. В редакционной статье 12-го номера журнала «Вопросы истории» за 1948 г. (главный редактор В.П. Волгин), которую мы здесь цитируем и которая озаглавлена «Против объективизма в исторической науке», говорится, между прочим, и о «Византийском временнике». Отметив, что «в сборнике "Средние века", выпуск 2-й, под редакцией Е.А. Косминского, посвященном Петрушевскому, были чрезмерно превознесены виднейшие представители русской буржуазной школы историков средних веков — Петрушевский, Савин и Виноградов», а «советские историки средневековья были объявлены хранителями и прямыми продолжателями традиций этой школы», автор добавляет: «Та же самая ошибочная и вредная идея — о преемстве, хранении и продолжении советскими историками традиций буржуазной историографии — была повторена в "Византийском временнике" (редактор Е.А. Косминский); только теперь это преемство традиций было распространено и на русскую буржуазную школу византиноведения, представленную Васильевским и Успенским. Но «Византийский временник» пошел значительно дальше: он попытался установить единый фронт и с зарубежным византиноведением, забыв при этом, что оно представляет собою буржуазно-реакционное направление в науке, с которым нужно <с. 39> вести решительную и непримиримую борьбу». [41] В результате, наш главный (на протяжении нескольких десятилетий) идеолог на византиноведческом фронте мог с чувством огромного удовлетворения констатировать: «Ошибки в оценке наследия русского буржуазного византиноведения, получившие выражение на страницах первого тома "Византийского временника", вскоре, однако, были преодолены. В журнале из года в год печаталось все больше статей принципиального характера, на широкие актуальные темы. [42] Удивительно, как это «Византийский временник» не был переименован (в духе времени) в «Советское византиноведение».

     Нам остается, пожалуй, самое трудное: попытаться оценить вкратце по возможности наиболее адекватным образом, не впадая в излишнее самоуничижение или в псевдопатриотизм, состояние «классического» советского византиноведения, т.е. в тот период его развития, когда вроде бы «схлынули» идеологические крайности времени его становления. При этом считалось само собой разумеющимся, что если историк-византинист является гражданином СССР и трудится в государственном учреждении, то он не может быть никем иным, кроме как историком-марксистом, и как таковой обязан был подходить к изучению Византии с марксистских, т.е. с классовых позиций, раскрывать на византийском материале закономерности феодального способа производства, исходить в своих работах из марксистско-ленинского учения о периодизации истории, о делении ее на социально-экономические формации. Ясно, что такая откровенная заданность и «ангажированность» низводила византиноведение (как, впрочем, и любую другую область исторического знания) до роли ancilla ideologiae (служанки идеологии). Начинается бесконечная череда квазинаучных дискуссий с постановкой приоритетных отныне «основных теоретических проблем», пухлых коллективных трудов «обобщающего характера», и т.д. (любопытно, что именно с увесистыми томами коллективных трудов «обобщающего характера» стало отождествляться в СССР понятие «фундаментальной науки»).

     Едва ли не «с потолка», исходя из априорной конструкции, с заранее предопределенной целью (а, в сущности, и результатом исследования), давались темы для диссертаций: вы вот займетесь Антиохией, вы — Фессалоникой, вы — Мистрой, а вам почему бы не заняться Трапезундом, вам — Никеей. При этом даже мысли не возникало о том, что авторы напрочь лишены были всякой возможности воочию ознакомиться с объектами своих исследований (а они существуют и поныне), не говоря уже о собственном археологическом или топографическом их обследовании; все сведения по теме мы вынуждены были брать из опубликованных, т.е. уже из препарированных кем-то источников, фактически «из вторых рук», да и то в условиях совершенно недостаточной укомплектованности наших библиотек новейшими зарубежными изданиями. Между тем, занимаясь историей поздневизантийского города Мистры (не без увлечения и интереса, — но что это меняет?), я, например, <с. 40> убедился в том, что без самостоятельного обследования богатейших и в значительной мере еще неизданных эпиграфических памятников этого города, да и просто его «исторической экологии» вряд ли было возможно успешное его исследование. В советское время вообще «канула в Лету» когда-то столь распространенная и столь эффективная практика поездок молодых (и не молодых тоже) ученых за границу с целью ознакомления под руководством зарубежных светил исторической науки с передовыми приемами, техникой науки, для сбора «банка данных» по теме исследования, для обсуждения научных проблем с зарубежными коллегами, для языковой практики, наконец (мой научный руководитель Е.Э. Липшиц за всю свою долгую жизнь ни разу не выезжала за рубеж с научными целями!).

     Претерпела изменение (в сторону упрощения и обеднения) сама «технология» исторического исследования как такового: из выше охарактеризованной «иерархии исследовательских процедур» фактически выпало ключевое звено, связанное с самостоятельным поиском нового, еще «сырого» материала «первоисточников» (считаю этот термин вполне оправданным), с обследованием рукописных и архивных фондов с целью выявления неизвестных текстов, с критическим их изучением и введением в научный оборот. Оказалась, таким образом, подрубленной сама корневая система русской византинистики. Вынужденные работать почти исключительно на опубликованных уже кем-то материалах, советские византинисты в массе своей (об исключениях скажем позже) утратили всякие навыки и вкус к археографической деятельности, не используя в своей работе даже те возможности, которые представляли им богатейшие отечественные собрания (впрочем, задачи, которые перед ними ставились, и не требовали этого). По необходимости акцент в нашей работе делался не на открытии чего-то нового, в науке еще неизвестного, а на интерпретации («пересмотре») уже известного, чаще всего даже и общеизвестного; исследование как таковое подменялось более или менее систематизированным изложением собранного по иностранным публикациям материала. Оставляла желать лучшего и чисто филологическая подготовка византиноведческих кадров (чего стоило только почти повсеместное незнание столь необходимого для византиниста новогреческого языка). Нельзя, наконец, не отметить исключение из «исследовательского поля» целых пластов исторической проблематики (например, церковно-исторической, столь важной для понимания византийской истории), и т.д.

     Разумеется, и на этом, довольно-таки невзрачном, небосклоне советской византинистики появлялись свои «домашние звезды». К счастью, еще сильны были «пережитки» старого российского византиноведения в лице таких выдающихся представителей старшего поколения советских византинистов (наших учителей!), как М.Я. Сюзюмов в Свердловске, В.Н. Лазарев в Москве, Н.В. Пигулевская, Е.Ч. Скржинская, А.В. Банк, Е.Э. Гранстрем, Е.Э. Липшиц <с. 41> в Ленинграде и др. Они сумели в какой-то мере сохранить и передать (по крайней мере, тем из нас, кто жаждал этого) частицу того священного огня, который когда-то воодушевлял наших великих предшественников и которым они горели и сами. [43] Во всяком случае, и в процессе привычного для советского историка анализа, «пересмотра» и «обобщения» накопленного по той или иной проблеме материала высказывалось немало интересных наблюдений; появились настоящие знатоки своего дела (например, по городской теме — Г.Л. Курбатов; в области податной системы — К.В. Хвостова, Г.Г. Литаврин; по проблематике человеческой личности в византийской историографической традиции — Я.Н. Любарский, [44] «универсальный ученый» А.П. Каждан и т.д.). Элементарный «инстинкт самосохранения» все же заставлял византинистов выходить за рамки установившегося канона и, рискуя быть обвиненными в «мелкотемье», обращаться непосредственно к какому-либо источнику. Расцветает такой, пожалуй, типично советский жанр византиноведческой литературы, как комментированный перевод на русский язык текста того или иного памятника, без своего издания его оригинального текста (иногда, правда, с репринтным воспроизведением существующего зарубежного издания греческого оригинала). [45] Имели место даже несколько экспериментов по критическому изданию греческого оригинала некоторых византийских памятников («Книга Эпарха», «Стратегикон» Кекавмена, «Земледельческий закон»), весьма благожелательно встреченных международной научной общественностью (что не помешало, впрочем, последней при первой же возможности заняться их собственным критическим переизданием). Важных результатов добилась группа С.П. Карпова по обследованию итальянских архивов на предмет выявления научно значимых материалов по причерноморской проблематике. Целый ряд исследователей (главным образом сотрудники музеев и рукописных отделов библиотек) целиком посвятили себя занятиям конкретным источниковедением, вспомогательными историческими дисциплинами (сфрагистика, нумизматика, палеография, прикладное искусство), создав немало ценнейших трудов. Невозможно представить себе современной мировой византинистики без каталогов греческих рукописей петербургских собраний, принадлежащих перу Е.Э. Гранстрем и И.Н. Лебедевой, без нумизматических и сфрагистических штудий И.В. Соколовой и B.C. Шандровской, без каталогов икон и памятников прикладного искусства из отечественных коллекций, выполненных А.В. Банк, а в последние годы ее учениками В.Н. Залесской и Ю.А. Пятницким, и т.д. Совершенно особым, исключительным явлением в нашей византинистике стала научная карьера такого исследователя, как Б.Л. Фонкич: решив изначально, по какому-то наитию свыше, посвятить свою жизнь изучению греческих рукописей отечественных (а теперь и зарубежных) собраний и преодолевая на этом пути всевозможные естественные и противоестественные препятствия, он добился выдающихся <с. 42> (вот именно — общезначимых) результатов, став фактически «палеографом № 1» в мире. Именно в деятельности указанной группы исследователей усматриваю я преемственность с «золотым веком» русской византинистики, а отнюдь не только в культе социально-экономической и тем более городской проблематики, как считал Д.Д. Оболенский. [46]

     Увы! Этого явно недостаточно, чтобы «выступать на равных» с европейской византинистикой в лучших ее проявлениях (как-то трудно представить себе появление в нашей стране таких многотомных изданий как венские Corpus Pentium Historiae Byzantinae и Tabula Imperil Byzantini, калифорнийский, продолжающийся ныне в Афинах Thesaurus Linguae Graecae, парижская серия Archives de 1'Athos, и т.д. И как результат отчуждение, я бы даже сказал — несоприкасаемость отечественного и зарубежного византиноведения, равнодушие (иногда даже возникает подозрение, что нарочитое равнодушие) со стороны зарубежных коллег к тому, что делается по тому или иному вопросу в российской науке. Конечно, свою немалую лепту в это отчуждение вносит языковой барьер (rossica non leguntur; Я.Н. Любарский оценивает в 50% величину этой «лепты»); как ни странно, в последние годы свое разрушительное воздействие на научные связи оказывает общая неблагоприятная ситуация в стране, ее экономическая и политическая несостоятельность (иначе, как унизительным, не назовешь тот факт, что Россия не может платить взносы за членство в Международной ассоциации византинистов, и в последний раз за нее эти взносы уплатил некий «спонсор» из-за рубежа, пожелавший остаться неизвестным). [47] Но первопричина отчуждения, мне кажется, все же в другом — в неавторитетности российского византиноведения в целом, в его низком научном уровне. Нельзя без стыда, а порою и без недоумения, читать строки в удивительных по полноте обзорах «продукции» советских византинистов, принадлежащих перу французской исследовательницы Ирэн Сорлен о том, что «масса публикаций (советских византинистов за 1978— 1985 гг. — И.М.) не может скрыть ощущения пустоты», что «официальный орган советского византиноведения (речь идет о «Византийском временнике». — И.М.) переживает в настоящее время снижение научного уровня: слишком много статей общего характера, чисто описательных работ, даже если они посвящены источникам, обзоров, предназначенных информировать (правда, весьма полно) советскую публику о последних достижениях западного византиноведения; мало оригинальных исследований, мало работ, основанных на анализе всей совокупности документальных данных. Кажется, что ВВ обращен скорее к своей внутренней аудитории, чем к международной публике, и это вызывает сожаление». [48] Хочется не согласиться с этим беспощадным приговором, хочется протестовать, указав на то, что игнорирование работ русских византинистов наносит ущерб и работам самих западных ученых (каждый из нас мог бы привести такие примеры из своей собственной практики), [49] <с. 43> хочется, наконец, вспылить, в свою очередь вопросив: «А судьи кто?» (и на Западе ведь появляется немало поверхностных работ, в которых крупицы «исследования» тонут в пучине «популярщины», а чаще в избыточной и искусственной библиографической уснащенности, создающей лишь видимость учености). Но... не лучше ли, смиренно опустив голову, сделать из этого для себя выводы, так сказать, «извлечь уроки». Недаром ведь сказано: «возвышающий сам себя, унижен да будет, а унижающий себя возвысится».

     Хочется верить, что лучшие времена русского византиноведения еще впереди (не их ли и предсказывал Ф.И. Успенский?). Современный этап в развитии нашей науки характеризуется, помимо всего прочего, ярко выраженной сменой поколений, появлением на ее авансцене целой когорты молодых талантливых ученых, которые, будучи свободными от всяких идеологических шор и получив хорошую филологическую подготовку (в том числе и с помощью разного рода зарубежных учреждений и фондов), смело вторгаются в самые сокровенные, а в недалеком прошлом даже и запретные темы в истории византийской цивилизации. Именно они, молодые, составили основу российской делегации на последнем из византийских конгрессов (Копенгаген, 1996 г.), именно к ним в первую очередь относились, по-видимому, и слова приветствия тогдашнего президента Международной ассоциации византийских исследований проф. Игоря Шевченко, который сказал в своей уже упоминавшейся вступительной речи следующее: «Радостно видеть, что русская делегация в Копенгагене — это самая большая и сплоченная фракция на конгрессе, и я уверен, что русские коллеги отдают отчет в нашей к ним симпатии». [50] Хочется и мне пожелать нашей византиноведческой молодежи, которой, наверное, и будет «по плечу» вызволить из бед русское византиноведение в новом столетии, найти свое достойное место в современной мировой науке, становящейся все более интернациональной по своему характеру. Важно, однако, не допустить, чтобы одни догмы, схемы и стереотипы сменились другими, не менее иссушающими научную мысль.

1.  Текст речи опубликован в нашей печати. См.: Sevcenko Ihor. Byzantine Studies:
The Last Hundred Years and the Next Hundred Months // Византийский временник. 1999. Т. 58(83). С. 5-14.
2. Успенский. Ф. Русь и Византия в Х веке. Одесса, 1888. С. 38.
3. В очерке использованы материалы моей достаточно крупной (примерно на 7 а.л.) работы «Петербургская школа византиноведения и ее судьба», предназначенной для опубликования в коллективной монографии «Петербургская историческая школа и ее судьба» (руководитель — В.М. Панеях) (грант РГНФ №96-01-00220).
4. Очень образно об этом высказался не так давно в своей статье «Оплачено серебром» С.О. Шмидт («Общая газета» № 52/1 за 31 декабря 1998 — 13 января 1999 г.).
5. Архив РАН (СПб филиал). (Далее: ПФА РАН). Ф. 192. On. 2. Д. 62. Л. 1.
<с. 44>
6. ПФА РАН. Ф. 726. On. 1. Д. 22 а. Л. 308.
7. Troickij I. Imperatoris Michaelis Paleologi de vita sua opusculum necnon regulae, quam ipse Monasterio S. Demetrii praescripsit, fragmentum // Христианское чтение. 1885. Т. 2. С. 529-579.
8. Regel W. Ponies rerum byzantinarum. Petropoli, 1892- 1917. Т. 1-2.
9. См. об этом: Анфертьева А.Н. М.Н. Крашенинников в архивах С.-Петербурга (К портрету ученого и человека) // Рукописное наследие русских византинистов в архивах С.-Петербурга. СПб., 1999. С. 375-419.
10. См. об этом: Медведев И.П. О неосуществленном проекте В.Н. Бенешевича по изданию корпуса источников византийского права (по неопубликованным данным) // Византийский временник. 1997. Т. 57(82). С. 249-272.
11. ПФА РАН. Ф. 726. On. 1. Д. 22а. Л. 308.
12. Безобразов Л.В. Василий Григорьевич Васильевский (некролог) // Византийский временник. 1899. Т. 6. С. 642.
13. Анфертьева А.Н. Д.В. Айналов: жизнь, творчество, архив // Архивы русских византинистов в С.-Петербурге. СПб., 1995. С. 270.
14. Пятницкий Ю.А. Доклад Н.П. Лихачева «Об иконе Владимирской Божьей матери» // Вспомогательные ист. дисциплины. 1998. Вып. 26. С. 57.
15. Медведев И.П. К истории основания «Византийского временника»: Неизвестные документы и факты // Россия и христианский Восток // Под ред. Б.Л. Фонкича. М., 1997. Т. 1. С. 226-244.
16. См. об этом: Медведев И.П. Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге как источник по истории науки // Вестник РГНФ. М., 1997. № 3. С. 59—62.
17. В.Г. Васильевский, правда, считал, что «почти все достойное внимания доходит до сведения западной публики» (Византийский временник. 1899. Т. 6. Прилож. С. 5-6).
18. Медведев И.П., Таценко Т.Н. Письма К.Э. Цахариэ фон Лингенталя в архиве А.А. Куника // Архивы русских византинистов в С.-Петербурге. СПб., 1995. С. 419 (№26), 426 (№38).
19. Медведев И.П. А.И. Пападопуло-Керамевс: «петербургские ночи» ученого грека (по неизданным документам и письмам) // Рукописное наследие русских византинистов в архивах С.-Петербурга. СПб., 1999. С. 290.
20. Щапов Я.Н. Сборники византийского права в исследованиях и изданиях проф. В. Бенешевича // Klio. 1979. Bd. 61. S. 236.
21. Krumbacher К. Populare Aufsatze. Leipzig. 1909. S. 364-367.
22. Цит. по: Пресняков А.Е. А.С. Лаппо-Данилевский как ученый и мыслитель // РИЖ. 1920. Кн. 6. С. 97.
23. Бенешевич В.Н. Скорбная летопись // РИЖ. 1921. Кн. 7. С. 229-261.
24. Ростовцев М.И. Странички воспоминаний // Н.П. Кондаков (1844—1924):
К восьмидесятилетию со дня рождения. Прага, 1924. С. 28—29.
25. Вайнштейн О.Л. История советской медиевистики (1917 — 1966). Л., 1968. С. 70.
26. Там же. С. 70.
27. Успенский Ф.И. Хроника византиноведения // Византийский временник. 1923. Т. 23. С. 137. «Надгробным словом русскому византиноведению» назвал эту «Хронику» Ф.И. Шмит (см.: Сообщения ГАИМК. 1932. № 7. С. 18).
28. Лозовик Г. Десять лет византологии (1917 — 1927) // Историк-марксист. 1928. Т. 7. С. 231.
29. Успенский Ф.И. Хроника византиноведения. С. 135.
30. Жебелев С.А. Ф.И. Успенский и Русский археологический институт в Константинополе // Памяти Ф.И. Успенского. 1845 - 1928. Л., 1929. С. 57.
31. Характеристику этой рукописи и публикацию из нее одной главы см.: Медведев И.П. Quiescat in расе; к 100-летию со дня кончины академика В.Г. Васильевского (Глава «Последний год жизни В.Г. Васильевского» из неопубликованной монографии И.М. Гревса // Византийский временник. 1999. Т. 58(83). С. 220-236.
32. Монография эта в своем целостном виде (ее медиевистическая часть, как известно, была издана) подготовлена к печати И. В. Тункиной.
33. См.: Академическое дело 1929 — 1931 гг. М., 1993. Вып. 1 (Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова); 1998. Вып. 2 (Дело по обвинению академика Е.В. Tapле).
<с. 45> Предусмотрены также выпуски с материалами следственных дел по обвинению Н.П. Лихачева и В.Н. Бенешевича.
34. Byzantinische Zeitschrift. 1937. Bd. 37, Н. 1. S. 284-285.
35. См. раздел «Хроника» в: Византийский временник. 1947. Т. 1 (XXVI). С. 370.
36. См. текст записки и подготовительные материалы к ней: ПФА РАН. Ф. 192. Оп. 3. Д. 101.
37. Там же. Л. 66-68.
38. См. обсуждение I тома «Византийского временника» (Вопросы истории. 1948. № 1) и обзор Ф. Россейкина работ, напечатанных в этом томе (Вопросы истории. 1948. №3. С. 127-134).
39. Византийский временник. 1949. Т. 2. С. 6.
40. Вайнштейн О.Л. Указ. соч. С. 185.
41. Вопросы истории. 1948. № 12. С. 6-7.
42. Я ставлю здесь точку, хотя цитируемая фраза имеет продолжение, не совсем, мне кажется, соответствующее истинному положению вещей: «углублялась источниковедческая база исследований». См.: Удальцова З.В. Советское византиноведение за 50 лет. М., 1969. С. 47.
43. Нечто «провиденциальное» я склонен усматривать даже в своей собственной научной судьбе: посланный из глубокой провинции (с Урала) в Ленинград моим университетским учителем М.Я. Сюзюмовым, учеником В.Э. Регеля по Дерптскому университету, который, в свою очередь, был учеником В.Г. Васильевского и одним из самых ярких представителей петербургской школы византиноведения, я, таким образом, как бы замкнул кольцо эстафеты (пользуясь случаем, хочу подчеркнуть, что, покидая Свердловск в 1962 г., я отнюдь не спасался от профессорского деспотизма своего учителя в поисках желанной самостоятельности, как утверждает А.П. Каждан (Kazhdan A. Potraits of Soviet Byzantinists. 1: M.Ja. Sjuzjumov // Byzantine Studies / Etudes Byzantines. 1983. Т. 10, N 2. Р. 204), ибо именно М.Я. Сюзюмов делегировал меня в аспирантуру Ленинградского отделения Института истории АН СССР).
44. О высоком научном «рейтинге» исследований Я.Н. Любарского свидетельствует недавнее предложение ему норвежского журнала Symbolae Osloenses выступить с программным докладом по новейшим проблемам изучения византийской исторической литературы и дискуссия по этому докладу. См.: Ljubarskij J. “Quellenforschung” and/or Literary Criticism: Narrative Structures in Byzantine Historical Writings / With comments by D.Ye. Afinogenov, P.A. Agapitos, J. Duffy, М. Hintergberger, E. Jeffreys, A. Littlewood, C. Rapp, J.O. Rosenqvist, L. Ryden, P. Speck and W. Treadgold // Symbolae Osloenses: Norwegian Journal of Greek and Latin Studies. 1998. Vol. 73. P. 5-73.
45. В качестве примера сошлемся на издание: Константин Багрянородный. Об управлении империей / Под ред. Г.Г. Литаврина и А.П. Новосельцева. М., 1989.
46. Obolensky D. Modern Russian Attitudes to Byzantium // Idem. Byzantium and the Slavs: Collected Studies. L., 1971. VIII. P. 70—71 (автор, впрочем, и сам вынужден констатировать, что все эти темы трактовались советскими учеными «в свете марксистских исторических понятий», и это лишает силы все его утверждение).
47. Подобный взнос неизвестный благодетель уплатил и за Украину. Следует отметить заслугу во всем этом нашего «доброго ангела» за рубежом — профессора Игоря Шевченко (Гарвард), который еще в бытность свою президентом Международной ассоциации византинистов (1981 — 1996 гг.) много сделал для вывода советской византинистики из состояния изоляции и много делает сейчас для России.
48. Sorlin I. Les recherches sovietiques sur l'histoire byzantine, IV. 1978— 1985. // Travaux et Memoires. 1987. Т. 10. Р. 491 — 494. Ср. также ее предыдущий, «третий», обзор советской литературы за 1968— 1978 гг., где она констатирует отсутствие у нас четкой грани между оригинальными научными исследованиями и популярными трудами, «инфляционные тенденции», многочисленные повторы, когда одно и то же произведение под несколько измененным названием появляется в нескольких изданиях, а обобщающие труды предваряются или сопровождаются публикацией глав в виде статей. «Можно лишь сожалеть, — пишет мадам Сорлен, — что даже в таких авторитетных сборниках, как "Византийский временник", часто помещаются <с. 46> статьи типа carte de visite, скрывающие пустоту под помпезными заголовками» (Ibid. 1979. Т. 7. Р. 525-526).
49. Не упускал случая указать на такие примеры наш «полпред» на Западе, к сожалению, недавно скончавшийся, А.П. Каждан (в последний раз и особенно страстно — в рецензии на монографию французского исследователя М. Каплана «Люди и земля в Византии VI—XI вв. Собственность и эксплуатация земли», см.: Byzantinoslavica. 1994. Vol. 55. № 1. Р. 66 — 95). Аналогичное указание на «русские лакуны» в недавно опубликованном библиографическом обзоре, специально посвященном литературным аспектам греко-византийской агиографии, сделал в своем вышеуказанном докладе Я.Н. Любарский, «возопивший во гневе»: «Разве не Россия породила школу формалистов, Проппа, Бахтина, Лотмана, на которую так часто ссылаются теперь на Западе? А их соотечественники, значит, недостойны упоминания? И разве незнание (русского) языка извиняет такую халатность?» (см.: Ljubarskij J. “Quellenforschung”. P. 7. Not. 5).
50. Sevcenko Ihor. Op. cit. P. 8.